– Только те, что они раскрывают мне.

– Вы для них символ высшей власти.

– Некоторые именно так воспринимают священника.

– Но для молодой послушницы вы тем более авторитет.

– И это автоматически делает из меня подозреваемого?

– Во всяком случае вы были бы не первым священником, нарушившим обет.

Он вздохнул и впервые отвел взгляд. Но не потому, что избегал смотреть на нее, просто печально кивнул в подтверждение ее слов.

– Сегодня нам, священникам, нелегко. Приходится выдерживать косые взгляды, шутки за спиной. Когда я служу мессу, я вижу лица своих прихожан и знаю, о чем они думают. Они задаются вопросом, трогаю ли я маленьких мальчиков, совращаю ли молодых девушек. Им это все время приходит в голову, так же как и вам. И все убеждают себя в самом худшем.

– Ребенок ваш, отец Брофи?

Его голубые глаза вновь уставились на нее. Взгляд был абсолютно твердым.

– Нет, не мой. Я никогда не нарушал обета.

– Вы же понимаете, что одного вашего слова нам недостаточно?

– Да, я ведь могу лгать, так вы думаете? – Хотя он и не повысил голоса, она уловила в нем нотки злости. Священник приблизился к ней, и Маура замерла, с трудом преодолевая желание отойти. – Я могу совершать один грех за другим. И к чему, по-вашему, приведет эта спираль грехов? Ко лжи? К поруганию монахини? К убийству?

– Полиция должна рассматривать все мотивы. Даже ваши.

– И думаю, вам понадобится моя ДНК.

– Это исключит ваше отцовство.

– Или же сделает из меня главного подозреваемого.

– Все будет зависеть от результата анализа.

– А как вы думаете, каким он будет?

– Понятия не имею.

– Но у вас должны быть свои версии. Вот вы стоите здесь, смотрите на меня. Вы видите перед собой убийцу?

– Я доверяю только фактам.

– И цифрам. Вы все только этому и верите.

– Да.

– А если бы я сказал, что с готовностью предоставлю вам свою ДНК? Что сдам свою кровь прямо здесь и сейчас, если вы готовы взять ее?

– Кровь не потребуется. Достаточно одного мазка из полости рта.

– Что ж, тогда мазок. Я просто хочу заявить, что добровольно иду на этот шаг.

– Я скажу детективу Риццоли. Она возьмет у вас пробу.

– А ваше мнение обо мне изменится? Вы поверите, что я не виновен?

– Я уже сказала, что сделаю вывод по результатам анализа.

Она открыла дверь и вышла во двор.

Святой отец последовал за ней. Он был без пальто, но, казалось, не замечал холода, сосредоточив все свое внимание на Мауре.

– Вы сказали, что воспитывались католичкой, – сказал он.

– Я училась в католической школе Святых мучеников младенцев в Сан-Франциско.

– И тем не менее верите только в анализы крови. В свою науку.

– А какую альтернативу вы мне предложите?

– Интуиция... Вера...

– В вас? Только потому, что вы священник?

– Только потому? – Он покачал головой и печально засмеялся. Его дыхание вырвалось белым облаком. – Думаю, это ответ на мой вопрос.

– Я не строю догадок. Я не делаю никаких выводов в отношении других людей, потому что слишком часто они удивляют меня.

Они подошли к калитке. Брофи открыл ее перед Маурой, и она вышла. Калитка захлопнулась, отгородив их друг от друга, и его мир оказался по ту сторону ограды.

– Помните того мужчину, с которым случился удар? – спросил он. – Которому мы делали искусственное дыхание?

– Да.

– Он жив. Я навещал его сегодня утром. Он в сознании и может говорить.

– Рада слышать.

– Вы ведь сомневались, что он выживет.

– У него было крайне мало шансов.

– Видите? Выходит, иногда и цифры, и статистика ошибаются.

Она повернулась, чтобы уйти.

– Доктор Айлз! – крикнул он. – Вы выросли в церкви. Неужели в вас ничего не осталось от веры?

Она оглянулась.

– Вера не требует доказательств, – сказала она. – Но мне они необходимы.

Вскрытие ребенка – процедура, которую с ужасом воспринял бы любой патологоанатом. Пока Маура натягивала перчатки и готовила инструменты, она старалась не смотреть на крохотный сверток на секционном столе, словно оттягивая момент соприкосновения с печальной реальностью. В лаборатории было тихо, если не считать резких металлических звуков, которые издавали инструменты. Никто из присутствующих не испытывал желания что-либо говорить.

Маура всегда придерживалась уважительного тона в разговорах, сопровождающих вскрытие. Еще студенткой она не раз бывала на вскрытии своих бывших больных, и, хотя для патологоанатомов трупы – не более чем обезличенные объекты, она помнила пациентов еще живыми и не могла смотреть на их холодные останки равнодушно, не вспоминая их голоса и осмысленные взгляды, устремленные на нее. Секционный зал не место для анекдотов и обсуждения вечеринок, и Маура терпеть не могла подобные разговоры. Одного ее сурового взгляда было достаточно, чтобы приструнить даже самого развязного полицейского. Она знала, что они не бессердечны, что юмор их защитная реакция на тяготы мрачной работы, но следила за тем, чтобы они оставляли свои шутки за дверью, иначе от нее можно было услышать немало колких замечаний.

Но сейчас, когда на столе лежал ребенок, необходимости в замечаниях не возникало.

Маура посмотрела на детективов, стоявших по ту сторону стола. Барри Фрост, как всегда, отличался нездоровой бледностью и стоял чуть поодаль, как будто приготовился сбежать. Сегодня вскрытие осложнялось не трупным запахом, а возрастом жертвы. Риццоли стояла рядом со своим напарником с выражением решительности на лице, и ее хрупкая фигурка буквально утонула в безразмерном хирургическом халате, который ей выдали. Она встала прямо у стола, всем своим видом говоря: "Я готова. Я все выдержу". Такую же решимость Маура наблюдала среди женщин-хирургов. Мужчины могли называть их суками, но она-то знала, какие они – сильные женщины, которые с таким трудом добивались признания в мужской профессии, что поневоле переняли самодовольную и дерзкую манеру своих коллег-мужчин. Риццоли хотя и держалась гоголем, но все равно волновалась, и это было заметно по ее лицу. Оно было бледным и напряженным, а под глазами темными кругами отпечатались следы усталости.

Йошима направил свет лампы на сверток и встал в ожидании у лотка с инструментами.

Одеяло было мокрым, и пока Маура осторожно разворачивала его, на стол капала ледяная вода. Крохотная ступня, которую она уже видела сегодня, снова выглянула из-под мокрой ткани. Тельце младенца укутывала, словно саваном, белая наволочка, застегнутая на булавки. К ней прилипли какие-то розовые кружочки.

Маура потянулась за щипцами, сняла розовые частички и выложила их в маленький лоток.

– Что это? – спросил Фрост.

– Похоже на конфетти, – предположила Риццоли.

Маура глубже запустила щипцы в мокрые складки и достала веточку.

– Это не конфетти, – сказала она. – Это сухие цветы.

Осознание смысла этой находки повергло всех в молчание. Символ любви, подумала Маура. Скорби. Она вспомнила, как когда-то давно растрогалась, узнав о том, что неандертальцы хоронили умерших с цветами. Это было свидетельством их горя, а значит, и человечности. "Этого ребенка тоже оплакивали, – подумала она, – запеленали, осыпали сухими лепестками цветов, укутали в теплое одеяльце. Это было не избавление от ненужного предмета, а погребение. Прощание".

Она обратилась к высунувшейся ступне. Кожа на подошве сморщилась от воды, но следов разложения не было, и мраморного рисунка тоже. Вода в пруду была ледяной, и тело могло спокойно храниться в течение нескольких недель. Она подумала о том, что определить время смерти будет трудно, если вообще возможно.

Маура отложила щипцы и сняла четыре английские булавки, на которые была застегнута наволочка. С мелодичным звоном они опустились в лоток. Приподнимая ткань, она осторожно тянула ее вверх, и вскоре появились две ножки с согнутыми коленками и разведенными в стороны, как у лягушонка, бедрами.